Бычков Ю. Н.

 

Воспоминания о Василии Михайловиче Шатерникове

Я музыкант, педагог, в силу своих способностей занимаюсь исследовательской работой. Много лет преподаю в Российской академии музыки имени Гнесиных, а последние годы и в Московском государственном институте имени А. Шнитке. Происхожу я из очень простой семьи. Родители мои – выходцы из крестьянской среды, переехавшие в 1930-х годах в Москву. Отец, в довоенные годы работавших в каких-то строительных организациях, вернулся в фронта инвалидом и умер в конце войны (весной 45-го года). Мать всю жизнь была кассиром в магазинах.

Первые шаги музыкального образования я сделал в художественной самодеятельности – в Ансамбле песни и пляски Московского городского дома пионеров в переулке Стопани (недалеко от Кировских ворот – так они долгое время назывались). Затем я поступил в музыкальное училище им. Октябрьской революции, где занимался по классу балалайки. Своим музыкальным учителям и воспитателям я испытываю глубочайшую признательность. Но с особым пиитетом я отношусь к Василию Михайловичу Шатерникову, в классе которого я занимался на 3-ем и 4-ом курсах по общему фортепиано. Это была не просто школа. Это было приобщение к великому искусству музыки, к культуре чувства, к национальным художественным традициям. Делалось это убежденно, с великим педагогическим мастерством, с полной самоотдачей: смысл своей жизни Василий Михайлович видел в педагогической работе и полностью отдавал себя ученикам. Он не произносил громких фраз. Лишь теперь, по прошествии полувека я пытаюсь найти слова, которыми можно было бы определить суть жизни и деятельности этого человека. Не только думаю, но уверен, что мою оценку разделяют многие ученики Василия Михайловича. А среди них оказалось немало заметных музыкантов. Прежде всего это композиторы Альфред Шнитке и Юрий Буцко, которых не нужно никому представлять; музыковеды Борис Будрин (преподавал в Московской консерватории) и Валентин Середа (один из ведущих преподавателей Гнесинского училища). Это Леонид Сидельников, много лет возглавлявший издательство "Музыка" и дирижер Борис Демченко (преподает теперь в Академии им. Гнесиных), руководитель ансамбля "Голубые гитары" Игорь Гранов и многие другие. Среди них нет, кажется, пианистов. Это и не удивительно: Василий Михайлович вел "общее фортепиано", работал с хоровиками и народниками.

Несколько лет назад кому-то из нас – учеников Василия Михайловича – пришла в голову мысль написать о нем совместные воспоминания, с тем чтобы оставить память об этом замечательном человеке. К сожалению, разные обстоятельства помешали осуществить такое намерение. Но я все же написал те несколько страничек, которые хочу теперь представить в Интернете. Может быть мои друзья и товарищи последуют моему примеру и добавят к сказанному мною то, что они сочтут необходимым. Ждать, пока все соберутся, думаю, не имеет смысла: так можно похоронить и то, что уже сделано.

Мои выспоминания о Василии Михайловиче (как всякие другие воспоминания), конечно, субъективны и односторонни. Да и память у меня не очень цепкая: многое из того, что было, быльём порасло, иначе говоря, забылось и уже не войдет "в светлое поле сознания". Тем не менее, нужно поделиться с другими тем, что всё-таки удержалось в голове. А своих коллег я и этим тектом, и при непосредственных контактах с ними буду побуждать выполнить их собственные намерения и внести свой вклад в сохранение памяти о Василии Михайловиче Шатерникове.

Происхождение и учеба

О жизни своей Василий Михайлович Шатерников рассказывал относительно мало. Во всяком случае, я не могу изложить сколько-нибудь последовательную историю его происхождения и музыкантского становления. Из отдельных его реплик и замечаний у меня сложилась весьма фрагментарная картина его жизни.

Он родился в зажиточной, согласно моим теперешним представлениям, дворянской семье, имевшей, кажется, довольно древнее происхождение. Фамилия Шатерников происходила от слова шатер, что якобы означало, что во время оно предки Василия Михайловича были шатерничьими при каких-то русских князьях. Имение семьи Шатерниковых находилось в Тульской губернии. Я помню об этом потому, что Василий Михайлович иногда рассказывал байки, связанные с образом Льва Николаевича Толстого. Одна из таких баек касается вегетерианских установок Льва Николаевича. Днем, как положено, писатель неукоснительно их придерживался. Но ночью, когда очень хотелось поесть, писателя периодически заставали в местах, где хранилась мясная пища. Русский гений тайком баловался скоромною едой. Об этом рассказывала якобы жена Толстого. Вспоминая подобные байки из своего детства, ВМ как бы хотел засвидетельствовать свою сопричастность к чему-то великому, большому, человеческому, к той культуре, которую эти люди представляли. То обстоятельство, что роль шла о пикантных житейских эпизодах и что рассказывалось о них с доброй улыбкой, не умаляло величия фигурантов. Мы как бы приближались к великим, видели в них не только исключительное, но и простое человеческое, прощали им их слабости, не посягая на их величие, на их особое место в истории.

О родителях ВМ я почти ничего не слышал. Единственное, что сохранилось в моей памяти, касается его матери, с которой у ВМ были, судя по всему, сложные отношения и которую он не всегда поминал добром. Она помешала ему закончить музыкальное образование, забрав у него рояль, когда он обучался на одном из последних курсов Московской консерватории.

Происходя из того класса, который, пожалуй, потерял в результате революции 1917 года больше, чем другие слои российского населения, ВМ вынужден был жить в весьма скромных, порою даже унизительных условиях (чего стоит хотя бы то, что он почти всю жизнь снимал то комнату, то какой-нибудь угол). Но я не наблюдал в нем никакой социальной озлобленности. Он принимал жизнь такой, какой она была. Работа обеспечивала ему относительно безбедное по советским понятиям существование. С пониманием и каким-то психологическим приятием он относился к людям рабочего сословия и ко всем так называемым простым людям, умел находить с ними общий язык. Никакой классовой вражды, никакой озлобленности против власти в нем, кажется, не было. Спокойно, без злорадства он воспринял смерть Сталина, соблюдая ту меру скорби, которая выглядела приличной по тем временам. Не наблюдал я у ВМ сколько-нибудь явной религиозности. Мб у него и были внутренние религиозные убеждения, но внешне он их не выказывал.

Не помню также, чтобы ВМ высказывал какие-либо идеологические или мировоззренческие взгляды. Судя по всему высокие интеллектуальные сферы его мало занимали. Все же в относительно молодые годы ВМ, вероятно, почитывал серьезные книжки. В его библиотеке была брошюрка с выдержками из произведений Шопенгауэра «О сущности музыки» (издание 1919 года под редакцией К. Эйгеса). Другая серьезная книга - свод законов Екатерины второй, которой он очень дорожил (помню, как мы умилялись пассажем из указа о кормилицах: «А рыжеволосые исключаются»!)

Первые этапы музыкального становления ВМ, который родился, если мне не изменяет память, в 1898 году, проходило в 1910-х годах. ВМ с восторгом вспоминал о выступлениях Скрябина, Рахманинова и Шаляпина, о часто приезжавшем в Россию Гофмане. Из дирижеров он с большим уважением вспоминал об Артуре Никише.

К своим учителям по фортепиано ВМ относился по-разному. С абсолютным уважением и пиететом он вспоминал об Адольфе Адольфовиче Ярошевском. Приверженец психо-физиологической школы фортепианной игры, Адольф Адольфович внушил своему подопечному исполнительские и педагогические принципы, которым ВМ неукоснительно следовал. Речь идет о необходимости особым образом держать корпус («держать спину»), освобождая тем самым от излишнего напряжения руки, а также о некоторых особенностей в поведении кистей рук и пальцев во время игры. О собственно музыкальных позициях Ярошевского ВМ или ничего не говорил, или я об этом запамятовал.

Из консерваторских педагогов ВМ с уважением упоминал об Игумнове, отдавая ему должное как музыканту. Напротив, весьма критически и даже ядовито высказывался об А. Б. Гольденвейзере. Занятиями с ним он не был доволен. Не очень ценил он и редакторскую работу Гольденвейзера. ВМ признавал за ним только одно достоинство - замечательно читать с листа. «Как воду пьет», говорил он об этой способности Александра Борисовича.

Соучениками ВМ по консерватории были Софроницкий и Оборин. Никаких высказываний ВМ об общении с ними я не запомнил. Могу только сказать, что относился он к ним с претензией на панибратство (по крайней мере при упоминаниях о них). Оборин был для него «Лёвкой Обориным». Аналогичным образом высказывался ВМ и о Софроницком. То, что самому ему не удалось занять в музыкальной жизни места, хотя бы отдаленно подобного месту Оборина или Софроницкого, ВМ, думается, объяснял превратностями судьбы: кому-то везёт, кому-то нет. У меня осталось такое ощущение, что ВМ считал себя не менее ярким музыкантом, чем его знаменитые консерваторские приятели. Мне лично не кажется, что эти претензии были чрезмерными.

Пианист

Работая в музыкальном училище, ВМ играл на рояле не слишком много, хотя постоянно поддерживал пианистическую форму. Причинами этого были и житейские неурядицы, и относительно большая педагогическая нагрузка. Тем не менее он старался раз в год дать концерт. Из произведений, которые входили в его программы, я помню "Аппассионату" Бетховена, соль-диез минорный этюд Шопена (параллельными терциями), произведения Рахманинова (ВМ играл некоторые его прелюдии - d-moll, gis-moll, Ми-бемоль мажорный этюд-картину). И конечно в его программы входили произведения Скрябина, композитора, которого ВМ очень любил, более того - боготворил. Скрябин в его исполнении производил глубочайшее впечатление. Кажется, что на меня никакие другие исполнения его произведений никогда не оказывали такого впечатления, которое осталось от игры ВМ. Может быть, это от того, что тогда я впервые познавал музыку Скрябина, и она, открываясь мне, оказывала на меня какое-то особое, неизгладимое, необычайно утонченное и вместе с тем сильное впечатление, но, думается, что причиной тому была прежде всего игра ВМ. Так или иначе, но я никогда в своей жизни не слышал такого проникновенного исполнения скрябинского Вальса, Ми-мажорного этюда из 8-го опуса. Помню, что ВМ играл также этюды до-диез минор и си-бемоль минор, поэмы 32-го опуса и некоторые другие произведения композитора. Каждый раз это было (по крайней мере для меня) художественное откровение, эталон исполнительского интонирования музыки Скрябина, который остался действенным на протяжении всей моей жизни.

Думается, не будь в жизни ВМ некоторых осложняющих обстоятельств, не позволивших ему стать тем, кем бы он мог быть, ВМ стал бы заметной фигурой в нашей музыкальной жизни. Его художественные претензии могли бы быть самыми высокими. Но в жизни сослагательное наклонение, как известно, ничего не значит. Что состоялось, то состоялось. ВМ занял скромное место педагога и на этом поприще работал с полной творческой отдачей. Он воспитал многих хороших музыкантов. Это позволило ему заслужить глубокое уважение и благодарную память его учеников.

В семьях учеников

ВМ очень естественно, непринужденно входил в семьи своих любимых учеников. Он как бы становился еще одним из родителей, ненавязчиво воспитывая своих питомцев. Делал он это очень просто: прежде всего, он увлеченно прививал любовь к музыке, которую он глубоко понимал и чувствовал, которую он боготворил. Вместе с тем он прививал своим ученикам любовь к жизни, уважение к хорошим людям. Он воспитывал и поддерживал в своих учениках стремление к самосовершенствованию, к саморазвитию. При этом не обходилось, правда, без выделения данного ученика и других, удостоенных любви и внимания ВМ, из общей массы учащихся: не все были, с точки зрения ВМ, одинаково одарены, не все могли стать настоящими музыкантами. Раздавались критические замечания и по поводу отдельных педагогов, которые тоже могли чего-то не понимать и не чувствовать в музыке. Но главным в этой критике было все-таки не стремление унизить других людей, а сознание причастности ВМ и ряда его учеников к подлинной музыке, потенциальная возможность по настоящему приобщиться к ней. На этой основе формировались крепкая дружба, взаимопонимание и взаимоуважение ВМ и его учеников.

А в семьи своих учеников ВМ легко входил потому, что он вообще очень любил и уважал людей. Для него не существовало каких-либо ограничений социального, культурного или национального порядка, которые могли бы помешать ему общаться с родственниками своих учеников. Он был абсолютно своим человеком, как бы членом семьи Альфреда Шнитке. С его родителями - Гарри Викторовичем и Марией Иосифовной, с братом Альфреда Витей, с его сестрой Ирой - одним словом со всей семьей - он общался просто, естественно, бывая у них дома очень часто, едва ли не каждую неделю. Это была весьма культурная, образованная семья. Отец Альфреда работал переводчиком с немецкого, мать (если не ошибаюсь) в тот период не работала. Брат Альфреда Виктор впоследствии также, кажется, стал переводчиком с английского.

См. мои Воспоминания об Альфреде Шнитке http://yuri317.narod.ru/wos/shnitke.htm

И в нашу семью, семью совершенно иного социального круга, ВМ вошел также естественно, без снобизма. Отца у меня к тому времени давно уже не было. А мать была простая, мало образованная женщина, почти всю жизнь проработавшая кассиршей в магазинах (постоянно при деньгах, но без денег). С нею ВМ общался как с равной, никогда, ничем не выражая своего превосходства, своей принадлежности к иному культурному кругу. Здесь я, может быть, не совсем точно выражаюсь. ВМ просто не ощущал себя принадлежащим к какому-то «иному кругу». Время моего общения с ВМ приходится на начало 50-х годов. В те годы многие люди из интеллигенции не выделяли себя из народной массы. Отличия могли касаться социального происхождения, каких-то личных качеств, степени образованности и еще чего-то – но тогда (я имею в виду те годы) социально все были равны, все имели равные права, оснований для какого-либо снобизма не было. Так во всяком случае ощущал себя ВМ. Главным для него в человеке была его порядочность. А она ни от происхождения, ни от степени образованности, как известно, не зависит. Она есть или ее нет. Поэтому ВМ сердечно общался с моей матерью, помогая нашей семье (вместе со мной мать воспитывала мою сестру, доходы у нас были весьма скромные, сладости и какие-нибудь другие вкусные вещи, которыми мы обычно не очень баловались и которые ВМ нередко приносил с собой, заглядывая к нам, были совсем не лишними. Не лишней была и обыкновенная еда).

С другой стороны, его всегда было приятно покормить. Крупный и довольно сильный человек, он любил поесть. Даже если его угощали не бог весть какими разносолами, он ел всегда с отменным аппетитом, любил попить чайку. И всегда хвалил, то что было на столе, то, что приготовила хозяйка. Хвалил искренне и увлеченно. Этим он также располагал к себе.

Жил ВМ один. С женщиной, которая числилась его женой (Александра Васильевна?), он общался редко, хотя она относилась к нему с любовью и уважением. В средствах ВМ не стеснялся. Зарабатывал он в те годы прилично, в необходимом себе ему не приходилось отказывать. Помимо трат на пищу и жилье, которое приходилось снимать (у него не было даже собственной комнаты), ВМ тратил свои деньги на учеников. Мне он часто дарил ноты. Это были фортепианные концерты Рахманинова (у меня сохранились ноты 3-го концерта с дарственной надписью). Когда объявили подписку на собрание сочинений Н. Я. Мясковского, ВМ подарил мне эту подписку и потом регулярно выкупал очередные тома. При тогдашних доходах в нашей семье я ничего такого позволить себе ни в коем случае не мог бы.

Помимо нот ВМ подарил мне фисгармонию. Он у кого-то купил ее за небольшие деньги. Одно время в нашей комнате на Трубной улице стояли в ряд пианино и фисгармония. Я любил играть на ней. Техника игры на этом инструменте несколько иная, чем на фортепиано. Помимо того, что постоянно надо работать ногами, качая воздух, необходимо точно выдерживать длительность тонов.

Может быть самой существенной тратой на меня была оплата ВМ уроков по гармонии, которые я брал у Веры Алексеевны Кирилловой при подготовке к поступлению на теоретический факультет института им. Гнесиных. ВМ и определил меня к ней (у них были ранее какие-то творческие связи), и регулярно передавал ей какую-то сумму за уроки.

Ученики и учебный репертуар

Среди учеников ВМ впоследствии оказалось немало видных музыкантов. Наиболее крупным из них был, конечно, Альфред Шнитке, в творческой судьбе которого, в его становлении ВМ сыграл, безусловно, решающую роль. Но были и другие. Назову композитора Юрия Буцко, будущего главного редактора издательства «Музыка» Леонида Сидельникова (который в те годы неизменно именовался просто «Лёнька»), преподавателя Московской консерватории Бориса Будрина, Валентина Середу – одного из заметных педагогов гнесинского училища, некоторое время заведывавшего теоретическим отделом, будущего дирижер Бориса Ивановича Демченко, некоторое время работавшего ассистентом Светланова, теперь ведущего класс оркестрового дирижирования в Академии имени Гнесиных. Были и ученики, которым довелось впоследствии плодотворно работать в области эстрадной музыки. Среди них руководитель ансамбля "Голубые гитары" Игорь Гранов и еще один руководитель подобного коллектива Георгий Мамиконов, работающий с ансамблем "Доктор Ватсон". Все эти музыканты, занимавшиеся в училище на отделениях дирижерско-хоровом или народных инструментов, поменяли впоследствии свою музыкальную специальность. Дирижеры становились композиторами (Буцко, Шнитке), народники - теоретиками и дирижерами (Бычков, Середа, Демченко).

ВМ очень любил талантливых учеников. Все они становились для него друзьями, в какой-то степени даже младшими товарищами. Такие ученики как бы попадали в круг посвященных. У них была одна богиня - музыка. Высокая музыка. Было еще лишь одно дополнительное условие, соблюдение которого было необходимо, чтобы попасть в этот круг избранных - надо было быть порядочным человеком и не лентяем.

В выделении «талантов» ВМ, может быть, несколько перебарщивал. Но это не выглядело как унижение других учащихся, но было возвышением одаренных учащихся, признание их избранности. Таких учащихся ВМ поощрял к постоянной напряженной работе, не только помогал им в музыкальном развитии, но способствовал их жизненному и культурному росту. Когда это было нужно, он помогал своим ученикам материально.

Других учащихся ВМ терпел, порою внутренне "морщился" от их неспособности что-то освоить. Но занимался он с ними всегда честно и старательно, давал им столько, сколько они могли взять. Из моей памяти ускользнули к настоящему времени многие детали, я помню сейчас лишь некоторых учеников ВМ. Расскажу один немножко забавный случай.

В классе ВМ занимался Толя Тихонов - будущий Народный артист России, солист и концертмейстер группы балалаек в оркестре имени Осипова. Анатолий Васильевич Тихонов (кстати, мой хороший приятель, с которым мы и теперь дружески общаемся при наших, к сожалению, случайных встречах). Толя Тихонов был фанат балалайки. Он много, старательно занимался на этом инструменте (обучался он в классе Бориса Акимовича Романова). Он был музыкален, имел хорошие технические данные, уже в те годы развил основательную беглость в игре на своем инструменте). По фортепиано Анатолий занимался не столь увлеченно - очень уж его отвлекала от этих занятий игра на балалайке. На одном из последних курсов училища ВМ дал ему для разучивания 1-ю часть легкой сонаты Бетховена Соль мажор (№ 20). Толя долго "мурыжил" это произведение, но к экзамену сумел освоить только экспозицию. Поскольку отступать было некуда, решено было играть этот опус без разработки и репризы, благо экспозиция, как и реприза, завершается полной и совершенной каденцией. Что и было осуществлено. Самое интересное состоит в том, что уважаемые члены экзаменационной комиссии – педагоги секции общего фортепиано – ничего подозрительного в этом не усмотрели. Надо отдать должное лишь тогдашнему заведующему секцией Аркадию Николаевичу Белахову, который, переглянувшись с ВМ, ничем более не выразил своего удивления. Экзамен был благополучно сдан.

Мои занятия с ВМ начались с третьего курса училища. Чтобы было понятно, с кем имел дело ВМ, расскажу немного о моих занятиях музыкой, в частности об обучении игре на фортепиано.

Я поступил в музыкальное училище из художественной самодеятельности. В Московском городском доме пионеров я играл на балалайке в оркестре ансамбля песни и пляски под управлением Владимира Сергеевича Локтева. Моим первым (весьма уважаемым мною) педагогом был Алексей Сергеевич Ильин, в те годы студент института имени Гнесиных. Он руководил младшей группой оркестра и обучал начинающих любителей музыки, воспитывал у них первые навыки игры на народных инструментах – домрах и балалайках. Поскольку рука у меня оказалась достаточных размеров, Алексей Сергеевич определил меня на балалайку-альт – аккомпанирующий инструмент в составе оркестра народных инструментов. Какое-то время я исправно отсчитывал "раз-и-два-и", играя, как положено, в основном на "и" – слабое время такта (сильное время отдавалось басовым инструментам).

Через какое-то время я начал играть и на балалайке-приме, инструменте, выполняющем в оркестре ведущую, нередко солирующую функцию. А затем, сделав некоторые успехи, стал выступать в дуэте с несколько более старшим и опытным Витей Кобозевым (или Кобзевым - не совсем точно помню фамилию). Мы выступали в программах пионерского ансамбля на крупных площадках, таких, например, как Колонный зал Дома Союзов, нас даже записывали (а затем и транслировали) на радио.

По прошествии ряда лет, окончив неполную среднюю школу (тогда это была семилетка) я поступил в музыкальное училище имени Октябрьской революции в класс балалайки и продолжал заниматься у Алексея Сергеевича Ильина, который к этому времени стал преподавателем училища.

По фортепиано я был определен в класс (если я правильно помню) Арановской (имя и отчество её я забыл). Как она меня учила – об этом я судить не могу. Одно можно утверждать достаточно определенно – сколько-нибудь заметных успехов и какого-либо продвижения в фортепианной игре у меня не было. (Это усугублялось, конечно, тем, что дома у меня какое-то время не было пианино.) Я играл Сонатину до мажор Гедике, этюд (или этюды) Черни-Гермера (кажется, в A-dur), Вариации Майкапара и что-то в этом роде. На уроки к Арановской я ходил к ней домой, в Брюсовский переулок (она жила в не сохранившемся теперь доме напротив церкви). Слава Богу, через пару лет по неизвестной мне причине эта старушка перестала работать в училище. И поскольку педагоги, занимавшиеся до этого с учащимися дирижерско-хорового отделения, не имели достаточной нагрузки, они получили в качестве дополнения учеников с отделения народных инструментов. Таким образом я и попал в класс ВМ.

Предметная комиссия общего фортепиано на дирижерско-хоровом отделении в значительной степени сформировалась из педагогов, перешедших на работу в училище имени Октябрьской революции из педучилища, находившегося ранее на Якиманке, при объединении этих учебных заведений. ВМ также происходил из этого коллектива. Состав предметной комиссии был преимущественно женский. Не исключено, что среди этих женщин были приличные педагоги, но ВМ относился к ним с некоторым сочувствием, хотя его поведение в общении с ними было вполне корректным. На общем фоне выделялся А. Н. Белахов - заведующий секцией и приличный педагог, к которому ВМ относился с некоторой ревностью, внутренее его не очень принимая, признавая скорее его профессионализм, но не талант. В целом же можно сказать, что отношение ВМ к своим коллегам опосредовалось музыкой - к тем, кто был даровит и являлся хорошим профессионалом, ВМ относился с уважением, к тем, кто в эту кампанию не попадал, он относился с внутренним презрением, хотя и редко это открыто показывал. Не всех он любил, но пакостей другим людям не делал. Сам он считал, что ему пакости делали.

Что я помню о моих занятиях по фортепиано в тот период? Не очень много, но все же кое-что припомнить можно.

Во-первых, ВМ на чем свет стоял ругал педагогов, которые, по его словам, лишь портили учеников. Моему первому педагогу по фортепиано досталось тогда немало, мягко говоря, упреков. Он с издевкой говорил о постановке руки, передразнивал манеру движения пальцев, которые при нажатии клавиш выделывали какие-то замысловатые фигуры вместо того, чтобы просто подниматься и опускаться на клавиши. Следуя методу А. А. Ярошевского, он требовал, чтобы ученик "держал спину" и тем самым освобождал свои руки. Но главное, ВМ интенсивно развивал учеников музыкально, по-новому открывал перед ними музыку. После пионерских песен и примитивных обработок народных песен, с которыми я имел дело в ансамбле песни и пляски, после инструктивных пьес и бирюлек, которые мне пришлось разучивать в начале моих занятий в классе фортепиано, передо мной стала раскрываться глубокая, настоящая музыка. ВМ смело давал своим ученикам (во всяком случае тем, кого он считал музыкально одаренными) достаточно сложные в художественном отношении произведения. Помню, что очень скоро после начала моих занятий с ним я стал играть фа минорную органную прелюдию И. С. Баха, медленную часть из Фа мажорной сонаты Моцарта (К 280), allegro из 1-ой сонаты Бетховена, фа минорную мазурку Шопена из 63-го опуса. Несколько позже я разучивал «Свадебный день» Грига и другие трудные для меня технически и содержательно произведения, с которыми я всё же мог относительно неплохо справиться. Это было не обычное продвижение, не простой переход на следующий уровень освоения инструмента, а прорыв в моем художественном развитии. Заботился ВМ и о техническом развитии учащихся, уделяя, в частности, большое внимание октавным этюдам. По этой линии я помню свои "подвиги" в разучивании этюдов Кобылянского, которые ВМ очень ценил.

Совершенно особое отношение было у ВМ к музыке Скрябина. Боготворя этого музыканта, отводя ему в истории искусства особую, как бы провидческую миссию, ВМ считал необходимым приобщать учеников к его музыке. И, главное, он умел это делать. Через какое-то время после начала моих занятий у ВМ я обратился к освоению технически несложных, но образно, поэтически глубоких прелюдий Скрябина из 11-го опуса. Музыка Скрябина считалась тогда очень трудной для усвоения учащимися. Она не так уж часто звучала, была непривычна для слуха, и может быть прежде всего для переживания. ВМ не только смело шел на включение ее в репертуар своих учеников, но умел ввести их в сложный мир этой музыки, в своеобразные приемы её интонирования. В этом ряду следует выделить освоение скрябинского рубато - не как формального приема игры, а как средства раскрытия тончайших душевных движений, высокой поэзии скрябинской музыки. В мир скрябинского рубато и его фортепианной звучности ВМ вводил меня на примере прелюдии Ре мажор из 11-го опуса. Особенно интересна в этом отношении была Ми минорная прелюдия. Здесь надо было прослушать и наделить художественным смыслом уже первый звук, проследить хроматическую линию нижнего голоса, ощутить поэтическую полётность октавного скачка, колкую звучность увеличенного трезвучия. Всё это я сейчас воспроизвожу не столько по памяти, сколько по выработанному тогда и с годами лишь уточнявшемуся и утончавшему ощущению этой музыки. Но основу её слышания и её понимания заложил, безусловно, ВМ. С ВМ я прорабатывал и другие прелюдии из того же опуса – си минорную, до минорную. В каждой из них мне открывались новые для меня и вполне убедительные, эмоционально богатые образы. Несколько позже я играл уже две поэмы 32-го опуса, но я не вполне уверен, что это было в классе ВМ. Может быть, это случилось уже во время учебы в институте имени Гнесиных.

Смело вводя учеников в мир относительно сложной и духовно богатой музыки, ВМ учитывал, вероятно, что мы были пусть и не очень образованы, но играли все же некоторое время в оркестрах, обучались музыке в классах по специальности, то есть имели некоторый музыкальный и жизненный опыт. Если по фортепиано мы были часто "начинающими", то в то других отношениях мы могли уже развить наши потенциальные возможности. Так или иначе, но ВМ не ошибался в отношении того, на что может он "замахнуться" с тем или иным учеником. Даже если он и давал произведение относительно трудное, такое, которое заведомо не могло быть данным учеником по-настоящему сыграно, то он, во-первых, всей силой своей музыкальности, силой своего понимания и чувствования музыки пробуждал в ученике способность преодолеть предлагаемые произведением трудности и, во-вторых, извлекал из прорабатываемого произведения максимум пользы для ученика, интенсивно продвигая его по пути освоения новых рубежей исполнительской культуры.

Об этом я пишу, имея в виду не только свой собственный ученический опыт, но и опыт Альфреда Шнитке. В своих воспоминаниях он пишет (или в интервью говорит), что он неважно играл в классе ВМ концерты Грига и Рахманинова. Это вполне можно допустить. Но следует впомнить, что "стартовая площадка" Альфреда в области фортепианной игры при его поступлении в училище была более чем скромная. А работа над этими трудными произведениями принесла ему огромную пользу и оказалась важнейшим этапом в его музыкальном становлении. В классе ВМ Альфред Шнитке играл также произведения Скрябина. Я помню, как он разучивал До мажорную прелюдию из 13-го опуса, работал над "Сатанинской поэмой".

Музыкальные пристрастия

Я уже писал, что любимыми композиторами ВМ были Рахманинов и, особенно, Скрябин. Самозабвенно любя музыку обоих музыкантов, ВМ с особым пиететом относился к Скрябину, подчеркивая исключительное значение его творчества (выражался он при этом не столь высокопарно, как это получается в моем пересказе). Что он при этом имел в виду, ВМ не раскрывал, но об этом можно без труда догадаться.

Каких еще композиторов выделял ВМ, я сейчас вспомнить не могу. Одно могу сказать определенно – какой-либо ограниченностью в своих музыкальных вкусах ВМ не страдал. Помню, что посещая его дом (он тогда жил в Тайнинке), я слушал в записи Классическую симфонию Прокофьева, 21-ю симфонию Мясковского. Не очень любил ВМ музыку импрессионистов. Он говорил, что ценным в их музыке является "только колорит". Этого ему в музыке было мало.

Как всякий уважающий себя музыкант, ВМ пробовал силы в сочинении. Из его опусов я знаю только одну Прелюдию, которую переписал для себя. Тогда она казалась мне достаточно интересной. Написана она в духе Скрябина и сколько-нибудь заметными художественными достоинствами (как я теперь понимаю) не обладает (скрябинская полимелодическая фактура и соответствующие его стилю гармонические подробности).

Не имея сколько-нибудь заметных композиторских способностей, ВМ был музыкантом, который обладал абсолютным художественным вкусом. Все, что он ценил как высокие образцы музыкального искусства, действительно были таковыми. Мой последующий музыкальный опыт позволяет с большой долей уверенности утверждать это. Однозначно высокой оценки удостоился композиторский талант Родиона Щедрина (который тогда именовался еще Робертом). После посещения одного из концертов, на котором исполнялись консерваторские сочинения Щедрина, ВМ уверенно и безапелляционно говорил: «Это настоящее». Никаких сомнений в высокой музыкантской будущности Щедрина ВМ не мог допустить. Теперь мы знаем, в какой мере он был прав. Впоследствии ВМ внимательно следил за успехами своего любимца. Помню, как он рассказывал о его пианистическом прогрессе, упоминая, в частности, об исполнении Щедриным си минорной сонаты Листа.

В. М. Шатерников в моей судьбе

В. М. Шатерников сыграл большую роль в моей судьбе. Если и были в этом воздействии какие-нибудь отрицательные моменты, то они полностью нивелируются всем тем хорошим, что сделал для меня этот человек. Говоря это, я имею в виду и моё музыкальное обучение и прежде всего воспитание. Именно музыкальное воспитание, привитие мне чувства музыки, которое, смею это высказать, у меня есть. К этому можно добавить многое другое. В какой-то мере он заменял мне отца. Мой родной отец умер, когда мне было десять лет. Живя в семье, которая полностью (не считая меня) состояла из женщин (мать, бабушка и младшая сестра), я, конечно, чего-то недополучал в процессе своего становления: в домашней жизни не было мужского начала. И тот факт, что в период обучения в музыкальном училище я формально, а главное – неформально общался с Василием Михайловичем, который был близок нашей семье и принимал живое участие в моей судьбе и моем образовании, сказался, конечно, на моем становлении.

Моё общение с В. М. было весьма "многоплановым". Занимаясь в его классе по фортепиано, я нередко ездил на уроки к нему домой. Какое-то время он жил в Волковом (если не путаю название) переулке, недалеко от зоопарка. Там он снимал даже не комнату, а часть комнаты, отгороженную то ли шкафами, то ли какими-то занавесями от остального пространства. Согласно моим теперь уже смутным воспоминаниям помещение, занимаемое ВМ, было каким-то узким, не очень светлым. По-моему, там стояло пианино, на котором он и занимался со мной. Рояль появился у ВМ, когда он перебрался в Тайнинку.

Тайнинка - это дачное местечко под Москвой, по дороге в Мытищи. Слово Мытищи означает, что в этом месте во времена у но собирали «мыт» - что-то вроде платы за проезд (род налога). Ну, а тот, кому не хотелось платить, пользовался тайной дорогой, откуда и пошло название местечка – Тайнинская, Тайнинка. Это было тихое и уютное дачное местечко, удобное тем, что дорога от Москвы была не слишком долгой (минут 20-25 на поезде с Ярославского вокзала), а пешком от станции можно было дойти за 5-10 минут – короткая прогулка по дачной улице, зеленой или белой, в зависимости от времени года.

ВМ снял там приличное по тем временам помещение – часть дачного дома с отдельным входом. В его распоряжении была относительно просторная комната, коридор и какое-то служебное помещение, совмещавшее, если не ошибаюсь, функции кухни, кладовки и туалета.

Как переезжал ВМ в Тайнинку, я не знаю – в этом, безусловно, впечатляющем процессе я не участвовал. Знаю только, что он перевёз туда всё своё "богатство": рояль, который до этого хранился где-то в другом месте, горку красного дерева, свой гардероб, посуду, ноты. Помню, что я помогал ВМ разбирать ноты. Ведь они были для него "средством производства". Их часто приходилось давать ученикам для работы, поскольку ксерокса не было и в помине, а купить нужные для занятий ноты можно было далеко не всегда и не сразу. Ноты музыкантов-педагогов ходили по рукам их учеников и нередко приобретали вследствие этого печальный вид. Если к сказанному добавить, что ВМ не отличался в отношении своих нот предельной аккуратностью, то можно будет составить некоторое представление о состоянии его "нототеки". В ней было много разрозненных листков, в разборке которых я с удовольствием принимал активное участие.

В то время мы много занимались перепиской нот. Я вынужден был часто обращаться к подобному занятию хотя бы потому, что играл на балалайке. Основной репертуар для этого инструмента (в котором значительную часть составляли обработки народных песен, сделанные самими исполнителями) существовал только в рукописном виде. Изданные произведения существовали в ограниченном количестве экземпляров, что делало переписку нот делом обыденным. Помню, что постоянно тренируясь, я приобрел неплохие навыки в нотном письме, писал ноты не только понятно и удобно для чтения, но и красиво. Втянувшись в это занятие, я не считал за грех переписать и кое-что другое. Так я переписал для себя прелюдию ВМ, ученическую прелюдию Шнитке, а также прелюдию еще одного ученика ВМ – Лёньки Сидельникова. Все они сохранились до сих пор в моей нотной библиотеке. Их нельзя рассматривать на правах авторских рукописей, но подлинность музыки (до последней ноты) я гарантирую.

Приезжая к ВМ в Тайнинку, я спал под роялем – другого места в комнате найти для такой цели не было возможности. Впрочем, меня это не смущало. Какой-то матрасик с одеялом ВМ все же мог мне выделить. Иногда мы ходили с ним в Перловку -- соседний пристанционный поселок, где можно было посетить магазины. В Перловке, недалеко от станции, находился также кинотеатр, куда мы заглядывали по вечерам.

ВМ любил бродить по Москве. Сохранилось фото, на котором ВМ запечатлен на Трубной площади, по дороге в гости к нам (мы жили тогда на Трубной улице). К сожалению, количество фотоснимков, на которых можно увидеть ВМ, не велико: тогда я только что купил фотоаппарат. Бродили мы с ним по Лужникам. Не по стадиону – тогда его еще не было, а по строительной площадке, которая широко простиралась вдоль Москвы-реки.

В одни из летних каникул мы ездили в Киев. Это была содержательная и приятная поездка. Мы жили в приличной гостинице, много гуляли по городу. И погода, кажется, нам благоприятствовала – Киев запомнился мне солнечным, теплым и красивым городом. Величественный Днепр, живописный спуск в Подол, монументальный и полный глубокого смысла памятник Владимиру, отстроенный после войны, восстановленный, лучше сказать – заново, по новому проекту родившийся Крещатик -- всё это и многое другое вошло в моё сознание своей красотой и сущностным содержанием. Бывали мы и в музеях, проходили мимо оперного театра (не стану утверждать, что посещали спектакли – не помню). В целом это была одна из впечатляющих поездок, часть моего открытия мира. Понятно, как это важно для становящегося человека, для обогащения его впечатлений.

Бытовые подробности $

Как и все относительно пожилые люди, ВМ был дальнозорок. В быту он обычно обходился без очков, но когда нужно было читать, играть по нотам или заниматься с учениками он, конечно, надевал очки. Иногда, если очки были недостаточно сильные, он одевал сразу двое очков, одни поверх других.

ВМ регулярно принимал какие-то гомеопатические лекарства, отсыпал беленькие шарики на ладонь и отсчитывал нужное количество, щурясь и напрягая зрение. Для закупок нужных ему лекарств он нередко (по дороге от нас) заходил в аптеку на Колхозной (теперь снова Сухаревской) площади, недалеко от кинотеатра Форум.

Одной из характерных черт ВМ была его склонность к употреблению одеколона. Он очень любил "душиться" и обильно употреблял одеколон, особенно после бритья, а также отправляясь на работу или в какое-либо другое место. Обычно он предпочитал "шипр". Этот вид одеколона считался тогда одним из лучших мужских одеколонов.

У ВМ сохранилось со дней его зажиточной молодости немало серебряной посуды, которой он пользовался в быту. Заботясь, правда в меру, о своем здоровье, ВМ дезинфицировал серебром воду, помещая в нее обильное количество серебряных ложек и вилок.

ВМ любил вкусно и обильно поесть. При этом он часто оговаривал себя – был он довольно плотным, хотя и не очень толстым. Еду себе готовил сам. Не всегда он имел время и желание заниматься приготовлением сложных и изысканных блюд. Предпочитал такую еду, на приготовление которой уходило не много времени. Фирменным блюдом была ветчина, сваренная с зеленым горошком. Получалось вкусно и питательно. Я как сейчас помню небольшую стеклянную кастрюльку зеленоватого цвета, в которой большей частью и готовилось это блюдо.

Самостоятельно, без помощи женщин ведя свое домашнее хозяйство, ВМ вынужден был периодически вытирать пыль со своей относительно богатой и дорогой старинной мебели, доставшейся ему, по-видимому, от родителей. Пройдясь тряпкой по пыльной поверхности, ВМ аккуратно заворачивал пыльную сторону тряпки вовнутрь, обязательно отмечая при этом, что женщины не умеют вытирать пыль: они не могут сообразить, что собранная тряпкой пыль снова садится на мебель или на пол, если ее во время не завернуть в тряпку. (Интересно, что те же самые соображения я не раз слышал от своей жены, которая, естественно, придерживается обратного мнения о мужских и женских способностях.)

Женщин вообще ВМ вроде бы недолюбливал, отказывал им в глубоком интеллекте и ярких способностях. Но это "вообще". А к конкретным женщинам относился с уважением. Об этом можно судить по его отношению к моей матери, к матери Альфреда Шнитке, в Верочке (Вере Алексеевне) Кирилловой. Очень ценил он пианистку Бекман-Щербину, постоянно говорил о её "блестящих пальчиках».

ВМ любил коверкать некоторые слова. Вместо "тряпка" он обычно говорил "трапка". Одним из любимых его выражений было исковерканное имя Скрябина, которого он любовно называл "скрябиновичем" или "скрабиновичем".

В годы нашего общения с ним ВМ не часто ходил в рестораны. Но в прежние годы он, вероятно, почаще туда заглядывал. Он вспоминал, в частности, о своих визитах в ресторан "Эрмитаж" (на Трубной площади, в здании, в котором позже размещался то ли "Дом колхозника", то ли что-то в этом роде). Другое запечатлевшееся в моей памяти воспоминание – про "чай с полотенчиком". Старинная слабость русских людей, среди них купцов, к чаю с любовью описывалась ВМ. Он в лицах представлял официантов, которые угодливо спрашивали клиентов, заказавших чай, желают ли они, чтобы он был подан "с полотенчиком". Вообще он любил официантов мужского пола. Женщины для него в этой роли не котировались. Их он называл "подавальщицами".

Другой сугубо мужской в его глазах профессией был шофер, в частности таксист. Однажды мы собирались с ним куда-то подъехать и отправились на стоянку такси. Поскольку первым номером в очереди таксистов, ожидавших пассажиров, была как раз женщина, то ВМ прямиком направился ко второй машине. Но шофер мужчина отказался ехать -- профессиональная этика не позволяла ему брать пассажиров вне очереди. Поругавшись с шоферами, мы с ВМ отправились к ближайшей станции метро – так можно было быстрее добраться до нужного нам места.

Особое отношение было у ВМ к паровозу. Он представлялся ему живым существом, которое (не в пример тепловозу или электровозу) дышит и пыхтит.

С большим нетерпением ждал весны, наблюдая как в ясные февральские и мартовские дни еще зимнее солнце начинает съедать снег, просверливая на обращенных к свету сторонах сугробов всё более глубокие ложбинки. Любил Юг и тепло. Уже в весьма почтенном возрасте летом он со вкусом отдыхал в Батуми, не смущаясь резкими переменами климата.

Снова в Москве

Из Тайнинки ВМ снова переехал в Москву. После смерти каких-то родственников его жена Александра Васильевна выделила ему часть своей квартиры. Реальных супружеских отношений между ними никогда не было, но были давние дружеские связи, о которых, впрочем, ВМ особо не распростарнялся.

Александра Васильевна (если я правильно помню ее имя) была маленькая старушка, необыкновенно любившая ВМ и часто терпевшая его выходки (нередко довольно грубые). Она едва ли не боготворила "Васю", заботилась о нем, привозила ему какие-то харчи, когда он жил в Тайнинке. В Москве, в старом деревянном одноэтажном доме на Пироговской улице, она разделила имевшуюся у нее квартиру и половину ее отдала ВМ. Я там часто бывал, уже будучи женатым, вместе со своей "половиной" – Наташей. ВМ очень тепло нас принимал в своих музейно устроенных комнатах, увешанных большим количеством фотографий в рамочках.

Дружески общались мы и позже, когда ВМ стал жить рядом с нами, в соседнем доме на улице Островитянова. Долгое время мыкаясь по всяким углам, никогда не имея собственного жилья, ВМ лишь за несколько лет до смерти наконец-то смог купить себе однокомнатную кооперативную квартиру. Сюда перебрались все фото в рамочках. А рядом с ними, в переднем правом углу красовался огромный портрет Станиславского, непропорционально большой в скромной однокомнатной квартирке. ВМ его очень любил. Собственно говоря, все его богатство и состояло в этих фото и рояле. Подлинной ценностью было только то, что имело духовное значение. Ничего лишнего, никакого шика, никаких знаков престижа, никакой мишуры.

Наши отношения с ВМ в это время были дружескими, хотя и не столь сердечными, как в прежние годы. Мы с женой часто бывали у него, и он нередко к нам заглядывал. Тепло относился ВМ к моей жене.

Близким к ВМ человеком в эти годы был Ян Штейнберг (или Штернберг ? ), также его ученик. Он заботился о ВМ, проводил у него много времени. Яну ВМ завещал все свое имущество. (Позже Ян, вроде бы, уехал за границу.)

Заботясь о своем здоровье, ВМ следовал диете. В частности, он не ел мясных бульонов. Но от отварного мяса он отказаться не мог. Наваристый бульон, который у него оставался, ВМ отваривал передавал нам с женой, благо мы в те годы могли молодыми и без особых оглядок принимали содержащую холестерин пищу.

Умер ВМ от инсульта. В какой-то день у него пропала речь, но он был еще некоторое время в сознании (?). Потом удар повторился, и ВМ лежал без сознания и только хрипел. В эти дни при нем непрерывно находился Ян, мы с женой также часто приходили, благо жили в соседнем доме. Умер ВМ ночью, под утро. Ян пришел к нам и с известной долей сомнения сообщил, что ВМ скончался. Я отправился вместе с ним в квартиру ВМ, и совместными усилиями, прикладывая зеркало ко рту, мы с Яном убедились, что ВМ действительно умер. Какое-то время я был наедине с большим остывающим телом. Без излишней сентиментальности я мог спокойно попрощаться с человеком, который так много сделал для меня. Приехавший врач скорой помощи, не касаясь тела, констатировал смерть ("В этом-то я разбираюсь!").

Похоронили ВМ на Введенском (Немецком) кладбище. Одним из активных организаторов похорон был Виктор Гранов. Теплую прощальную речь сказал у могилы Альфред Шнитке. Он высоко отозвался о ВМ как о музыканте-педагоге, который способен был дать своим ученикам неисчерпаемый творческий заряд на всю последующую жизнь. Был хороший весенний день. Между собой мы его звали просто "Вася"…

Резюме

Чем завершить эти краткие (в меру сохранности в памяти) заметки о ВМ, как оценить его?

Главное, что мне хотелось сказать о ВМ, состоит в том, что он олицетворял собой основное богатство нашей музыкальной культуры – был человеком, который глубоко любил и понимал музыку. Любить музыку – это значит быть духовно богатым человеком, человеком, который способен глубоко и интенсивно переживать, радоваться и страдать. Всякий, кто любит музыку, тот слышит себя в ней. Таким человеком и был ВМ. Он был Музыкантом, и других учил этому. Учил быть духовно богатыми людьми. Дарил людям духовность, которой сам владел. Хранил связанный с музыкой высокий духовный потенциал и делился им со своими учениками.

Подводя итог моим воспоминаниям о Василии Михайловиче Шатерникове, могу сказать: я счастлив, что в пору моего отрочества наши жизненные пути пересеклись. Кем-то я стал бы и без ВМ, но тем, кем я стал, я стал при его активной и бескорыстной помощи.

 

 

 

 

Главная страница http://yuri317.narod.ru/index.html

О себе http://yuri317.narod.ru/simple.html

Список моих работ http://yuri317.narod.ru/spisok.htm

Статьи http://yuri317.narod.ru/statyi.htm

Воспоминания http://yuri317.narod.ru/wos/wosp.htm